«Юра Борисов сыграл то, что, кажется, каждый из нас сможет сыграть»

Придя в тридцать два года из журналистской профессии в актерскую, Сергей Гилев пишет карьеру уверенными мазками — как и картины. Темные краски — отрицательные персонажи — особенно удаются ему. Так, байопик «Пророк» стал обсуждаемой премьерой. Гилева часто называют актером отрицательного обаяния, хотя он подсчитал, что негодяев в его карьере всего четырнадцать, да и они неоднозначны. Об этом и многом другом — в интервью журналу «Атмосфера».

— Если раньше говорили, что Пушкин — наше все, то, мне кажется, в гораздо большей степени сейчас Бенкендорф — наше все. Потому что поэты в России приходят и уходят, а Бенкендорфы остаются. Как вам этот исторический образ? Как и из чего вы его собирали?

— Я просто пошел и собирал человека, который определенным образом ведет себя, одевается, произносит какие-то слова. Когда я был в чем-то неправ, режиссер Феликс Умаров подходил ко мне и предлагал: давай сделаем вот так. А пропустить через себя… нет, у меня это все немножко по-другому происходит.

— Но все равно ваш Бенкендорф, он какой хотя бы? Добрый? Злой? Радеет за державу?

— Наш Бенкендорф — это, конечно, на самом деле не Бенкендорф. Просто мы собрали его из разных людей и назвали именем Бенкендорфа. На самом деле это такая… передвижная стенка, которая сужает границы и делает так, чтобы Пушкин пошел в нужном направлении.

— Нужном направлении с точки зрения Бенкендорфа?

— Если говорить о фильме, то и для него, и для Пушкина нужное направление одно. Все, что он делает в фильме, для поэта в итоге становится не таким уж и плохим. Он как будто бы видит талантливого человека, представляет, как внутри существующей системы этот человек легко и быстро может себя загубить, и помогает ему не сделать с собой этого.

Пушкин умер в тридцать семь лет, потому что не слушался Бенкендорфа. Вот я, как мне кажется, объяснил про того шефа жандармов, которого мы играли. Пусть не обижаются поклонники настоящего Бенкендорфа. Наш фильм в основном про Пушкина, про стихи, про мюзикл, про то, чтобы всем вокруг было приятно и интересно, чтобы у нас появилась надежда, что однажды наши дети, посмотрев его, вдруг заинтересуются какими-­то сложносочиненными стихами. Вот поэтому я и согласился в нем играть. Хотя я сам и не похож на Бенкендорфа ни внешне, ни внутренне.

— Вы любите Пушкина?

— Я? Конечно, люблю.

— А любимое стихотворение какое?

— У меня нет любимого стихотворения. Песни бывают любимые, а стихотворений нет. Не знаю почему. Иногда я тоже стихи сочиняю. Но только я тупые, а Пушкин гениальные.

— У актеров обычно хорошие эпиграммы на коллег получаются. Помните, у Валентина Гафта: «Не страшно умирать, страшно, что после смерти тебя сыграет Безруков».

— Класс, а это Гафт? Цитату я слышал, но не знал, что это он. Теперь буду знать. На вступительных в Школу драмы Германа Сидакова я не стал учить стихи. Подумал, я ведь знаю много песен. А это ведь тоже своего рода стихи. Выбрал Егора Летова. И басню тоже решил не читать. Потому что басни меня бесят. Сами по себе и манерой исполнения. Я прочитал Летова, спел Мишу Круга…

— «Владимирский централ»?

— «Не спалила, любила». Вместо прозы я им сказал: «Друзья, зачем вам проза? Давайте я лучше расскажу о своей жизни. Я достаточно пожил». И они меня взяли.

— Тогда вам было уже тридцать два года. А до этого нигде не брали?

— Откуда-­то пошло, что я везде поступал и не поступил. На самом деле я один раз позвонил во ВГИК, так как задумался о том, что мне уже двадцать шесть, у меня есть какое-то количество свободного времени и надо бы куда­то сходить и поучиться. Я нашел в справочнике телефон, трубку подняла какая-то женщина, может быть, секретарь. И она мне сказала, что я опоздал на много лет. Иногда мне хочется купить цветы и прийти к ней с букетом.

— Чтобы она поняла, кого они во ВГИКе тогда потеряли? Ведь с того момента и до того как вы пошли учиться, прошло еще шесть лет.

— В итоге меня друг отправил поучиться, но не в вуз уже, а в театральную студию. Мне повезло, я выбрал то самое удобное место, где не надо было ломать себя, изображая собачек, кошек, какие-­то этюды из их жизни. В нашей школе все эти моменты обучения пропускали. Это тоже важная штука на самом деле — показывать животных, но на это тратится два года жизни. Ребята поступают в восемнадцать лет. Проводят в творческом вузе целые дни. Приходят к восьми утра и выходят оттуда в двенадцать ночи. Я бы так не хотел. Это как пионерский лагерь. А я весь день работал, а вечером учился. И днем тоже работал, пользовался тем, что у меня работа дистанционная и компьютер с собой. У нас был суперускоренный и насыщенный курс — всего за полгода. Это было… круто!

— А вам во время учебы не говорили, что из ста человек в актерской профессии, дай бог, если выстрелит один? И не факт, что это вы.

— Это нормальное предупреждение. Все об этом знают. Но то, как вы сейчас эти слова процитировали, звучит как дурные штампы педагогов с устаревшими представлениями о том, как устроен мир.

— Так это правда — выпускаются люди из лучших театральных вузов страны и не становятся звездами. А вы закончили курсы за шесть месяцев — и попали в обойму. Как?

— Я не знаю. Просто я со всеми дружил. То одно, то другое. А потом вдруг — раз, и оказался в хорошем месте в нужное время, где меня заметили. Это было у Эдика Оганесяна в «Чиках». У меня были усы, которые я сам отрастил, чтобы не надо было их клеить. Нет ни чего противнее в гриме. В общем, так сложилось, что меня заметили. И, наверное, это было не только везение.

Все-таки я в свои тридцать два отучился, не отчаивался, не бросил. Писатель или поэт могут писать в стол. Художник может нарисовать картину и повесить у себя на стену. Но актеру обязательно нужен режиссер и зритель, чтобы было что играть и чтобы были те, кто на это смотрит. Начать играть можно в любом возрасте. Например, к Луи де Фюнесу пришла слава, когда ему было уже под пятьдесят. Я же тоже не сидел дома. Были постоянно какие-­то спектакли, которые мы делали с режиссерами, с которыми учились вместе. Я снимался в короткометражке у своих друзей или в другой короткометражке, в которую попал, потому что перерыл миллион объявлений на разных сайтах.

— Вы ходили на кастинги?

— Пока тебя никто не знает, у тебя нет агента, тебя никуда не зовут, ты все ищешь сам. Тогда еще и не было мессенджера с кучей специальных каналов, а были странные агентства, которым надо было платить, чтобы они включили тебя в свою базу.

— И много?

— С начинающего актера брали от двух до пяти тысяч рублей, чтобы просто завести на него карточку. Это ничего не давало в итоге, но я использовал все возможности.

— И сколько у вас продлился этот период неопределенности?

— Восемь лет. Меня везде стали звать в 2020-м, в пандемию. Наступило лето, всех немножко выпустили с карантина. На самом деле ты не особо замечаешь, как проходят эти восемь лет, потому что нет времени думать о том, что «ой, у меня ничего не получается», потому что работаешь на своей основной работе. А еще с февраля по май я был занят тем, что ходил на все показы следующих курсов в моей театральной школе.

— Вы там преподавали?

— Нет-нет. Я не преподаватель, мне нечего рассказать людям. Я просто ходил и смотрел, как они учатся. Оставался на репетиции, чтобы послушать, что им говорят, чтобы еще раз запомнить. Иногда меня добавляли куда-то в качестве дополнительного актера на показы. Иногда я присоединялся помощником режиссера, просто попробовать что-то поделать самостоятельно.

— У вас была попытка быть режиссером, и вы даже сняли «Великий русский фильм», где в одной из главных ролей искусственный интеллект Олег, проводящий в России прямую линию лет эдак через пятьдесят. Очень смешно.

— Да, можно гордиться, что этим фильмом я предсказал наше будущее с ИИ. А идея была такая: в комментариях к постам на «Кинопоиске» все и всегда ругают русское кино. Наверное, стоит дать критикам попробовать сделать свой собственный фильм! И мы предложили написать его сценарий прямо в комментариях. Потом выбрали несколько идей, на фестивале «Кинотавр» нашли хороших актеров, предложили им сняться, они согласились с очень серьезными лицами и серьезным отношением к написанному. Я им лично писал весь текст, и они произносили его четко по моему сценарию, а мне это было важно. Я, например, не то чтобы сам не учу текст, я учу… Просто иногда говорю что-то своими словами или от себя. И часто выходит вполне нормально. Но мне нужно было, чтобы в «Великом русском фильме» все звучали одинаково. Например, там есть словосочетание «по какой­то причине», эта фраза переходит из новеллы в новеллу. И актеры все сделали точно, как я просил, мне это понравилось. Мы даже добавили этот фильм на «Кинопоиск», где я тогда работал, сделали для него карточку, но потом убрали.

— Почему?

— В тот момент я не знал, как работает вообще вся эта индустрия, и подумал: актеры, которые у нас снимались, могут спросить меня однажды: как так, мы пошли вам навстречу, приняли участие в какой-то развлекательной штуке, а вы вписали ее в нашу фильмографию? Кому-то, может, это не понравится.

— То есть ваша режиссерская акция была одноразовая?

— Это был, как мне кажется, 2019 год. А потом уже стало не до этого. Было предложение снять продолжение, но без «Кинотавра», которого больше нет, «Великий русский фильм», к сожалению, тоже невозможен.

— Зато скоро российское кино, возможно, вернется в мировые тренды. Юра Борисов вон как прославился с «Анорой» — номинант «Оскара». Нет ли профессиональной зависти?

— Это не зависть, а радость. Это здорово, потому что мы же все из одной индустрии. И Юра один из нас, он сыграл что-­то, что, как нам всем кажется, каждый из нас однажды может сыграть. Он как будто бы этой номинацией показал нам еще раз: все, что мы делаем здесь, не так уж плохо. Это во‑первых. А во‑вторых, нет многокилометрового оврага-провала, разрыва между нашими и ненашими актерами. Мы живем более или менее в одном мире, с одними ценностями. В общем, хорошая, приятная калибровочка произошла. И потом, как я могу завидовать Юре, если он уже снимался в кино, когда я только пошел учиться.

— Насколько я помню, вы пересекались два раза, и оба раза вы играли его главного антагониста. В «Пророке», где он играл Пушкина, и в «Кентавре», где ваш персонаж — оперативник Ковалев — преследует и хочет подставить главного героя, водителя-инвалида Сашу.

— Вообще, хорошего человека гораздо сложнее играть. Чаще всего в кино сценарий сделан так, что есть яркий злодей и герой, и яркий злодей берет больше внимания и становится интереснее людям, чем главный персонаж. Те два раза, что мы работали с Юрой в фильмах «Кентавр» и «Пророк», я был более или менее ярким негодяем. Но при этом все говорили только про главного героя, которого играл он.

— Но вы в «Кентавре» действительно играли отвратительного подлеца. Вам вообще везет на отрицательные роли обаятельных негодяев.

— Неправда, я считал: из пятидесяти шести моих фильмов всего лишь в четырнадцати я играл негодяев. У меня статистика. Я специально все подсчитал, чтобы в ситуациях, когда мне начинают доказывать, что я играю только одних негодяев, отвечать, что нет, я играю разных людей. И даже не четырнадцать, а всего тринадцать злодеев, если не считать им Бенкендорфа, который вообще-то вел Пушкина правильной дорогой (я не про жизнь, а про наш фильм). Или вот «Пальма‑2» — удивительный фильм про собаку, где меня «назначили» главным злодеем, а на самом деле я играю профессионального охотника, который регулирует численность животных в лесу.

— Как интересно вы описали работу охотника!

— А разве не так? Что бы вокруг происходило, если б были только положительные герои, которые хотят всего хорошего, но не очень понимают, как устроен мир и экосистема? Они творят добро, спасают зайку от волка, но волк при этом умрет от голода или пойдет и сожрет кого-то другого. Но человека, который не допускает хаоса (моего героя), отчего­то считают плохим. Решают, что лучше знают, как ему делать его работу. Я хотел бы, чтобы зрители расставили правильные акценты.

Но, конечно, наш фильм хорош не людьми, а животными. Когда собака Пальма на третьей или пятой минуте второй раз поворачивает голову набок и смотрит в камеру так, что мне хочется реветь, потому что ее забыли… Это самая простая слезовыжималка, при этом она работает.

— Собаки и дети в кадре всегда работают.

— Нет, не всегда. Некоторые специально используют детей и животных, а все равно получается холодное и расчетливое дерьмо. А у нас получилось классно.

— А вы со своим сыном в кино пойдете? Кстати, сколько ему сейчас?

— Два с половиной.

— Сергей, у вас такое взрослое, сознательное отцовство сорок плюс. Как ощущения? Когда-то вы работали на образовательном сайте и про образование и воспитание детей должны знать все. Теория пригодилась на практике?

— Я понимаю все поколения родителей, которые шлепали детей. Кажется, это единственное, что может утихомирить эту вопящую маленькую штуку. Что такое воспитание? Когда ты начинаешь учить жизни маленького человека, ты видишь, как он скучает, отводит глаза в сторону и просто ждет, когда ты договоришь свое, а он потом пойдет и снова будет заниматься чем-то запрещенным. Я понимаю все поколения родителей, которые кричали и кричат на детей, которые в какой­то момент начинают даже их шлепать. Кажется, что крик и шлепки — это самая простая вещь, чтобы утихомирить эту вопящую маленькую штуку, которая не замолкает ни на минуту, не прекращает вредить самому себе и всем вокруг. Что могло быть проще во все времена, если ребенок вдруг заорал? Шлепнуть его как следует, чтобы он понял, что так не надо делать.

— А потом он начинает шлепать уже своих детей, потому что не знает, что может быть иначе.

— Но зато это очень простой и понятный инструмент. Я считаю, образование усложнило жизнь современным родителям.

— Потому что, как выяснилось, детей бить нельзя?

— Да, теперь мы понимаем, что бить и кричать — это не метод. Надо договариваться, общаться. Хотя на самом деле непонятно, какие методы правильные, а какие нет. Но мы, нынешние родители, молодцы, мы хотя бы стараемся. И это здорово — увидеть, что за волшебный мир мы получим в итоге, когда наши дети вырастут.

— Ваше детство в Ижевске в девяностые было другим?

— Если смотреть на статистику, я считаю, что сейчас мир в целом стал гораздо лучше. Я рос среди деревянных домов, с какими-то детскими бандами, сломанными велосипедами и всеми остальными атрибутами. Когда я был мальчишкой, я не знал, что, оказывается, в город можно ходить одному. В наше время, когда тебе было десять-двенадцать лет, ты не мог спокойно передвигаться вне своего района.

— Изобьют?

— Ну конечно. Ты просто идешь, а навстречу толпа местных. Тебя спрашивают: «Ты откуда? Кого знаешь?» И все. Дальше забирают все твои деньги. А если денег нет, то бьют. Мне еще повезло, я всего на год не попал в возраст, когда все пацаны оказывались приписанными к какой­то группировке. А если уж ты в группировке, то должен или приносить им деньги, или ходить и драться с соседними районами. Ровно на моем возрасте весь этот беспредел закончился. И конечно, я этому был рад.

— Зато сегодня кино вовсю ностальгирует по тем лихим временам.

— Это нормально, потому что прошло достаточное количество времени… Сначала мы страдали по дискотекам восьмидесятых, сейчас по девяностым… Ну и в девяностые было чуть опаснее, чем сейчас, но намного спокойнее и комфортнее, чем за тридцать лет до них, — это тоже нормально. И получается, что в девяностые мы жили в лучшем на то время мире. И конечно, мы не думали целыми днями о том, что вокруг разруха и преступность, мы просто радовались жизни. Те, кто был взрослее, еще и пользовались всеми возможностями свободы. Нынешние дети могут завидовать. Скоро кино будут снимать про нулевые. Люди тогда носили блестки, джинсы с низкой талией, топы. У меня была моя любимая оранжевая олимпийка, длинные волосы и черные вельветовые штаны.

— Это вы так ходили, когда работали журналистом?

— Нет, я тогда был интеллигентным грузчиком. Я грузил книги. Основные точки продаж были в метро и в переходах. А на складе всегда был доступ к миллиону изданий. Взял, почитал, вернул. Работая грузчиком, очень много всего можно было прочитать, а книги стоили дорого.

— Кстати, вы планируете своему ребенку ограничивать гаджеты?

— Чтобы он читал только бумажные книги, а смотрел только старые советские мультфильмы? Я не собираюсь действовать тупым методом запрета. Даже в описании этого метода уже есть насилие. Запретить, ограничить… Можно же иначе? Смотришь на детеныша, когда он сидит за мультфильмом — он может это делать и час, и два, и три, это нормально. Но он такой уже полусонный. И ты понимаешь, насколько легко его сейчас заинтересовать чем­то другим. Потому что, пока он маленький, ему вообще все интересно. А особенно ему интересно, когда ты с ним. И это самое классное. Ты его берешь, поднимаешь на руках в небо. Вы играете в самолетик, и это гораздо увлекательнее, чем смотреть мультики, — он в эти моменты вообще не думает о мультиках. Он тут же забыл о том, что он смотрел. А потом вы начинаете вместе кувыркаться по кровати или петь песенку про облака, которые белогривые лошадки…

— Я думала, вы ему поете, как на вступительных, Егора Летова.

— Да нет. Захотелось про лошадки почему­то, но вообще мы с ним часто выдумываем песни. И у нас есть миллион персонажей, которых мы с ним придумали. У нас есть Дивозавр. Есть Щекотундер.

— Сергей, вы были журналистом и актером. Какой из этих путей хотели бы для своего сына?

— Журналистам меньше платят, у них есть какой-то совсем понятный потолок. Я понял, что главная схема этой работы — ты должен стать хорошим журналистом для того, чтобы тебя сделали редактором и ты начал зарабатывать чуть побольше. При этом читатели теряют хорошего журналиста, но приобретают обычного редактора. Мне, например, как читателю хочется читать хорошего автора, а не то, что он наредактирует. И на хорошего актера тоже хочется смотреть. Но журналистам преступно мало платят за их тексты; чтобы хоть что-то заработать, они начинают писать страшно много, размазывая себя, устают, и от этого страдает качество.

— Актер тоже, если его начинают везде снимать, размазывает себя, а потом его начинают условно считать «тем самым Петровым или Борисовым», которые мелькают во всех проектах.

— Все так. Но при этом журналистам все равно платят в десятки раз меньше, чем актерам. И это обидно. Но дети журналистов вырастают умными, потому что у них умные родители. И как умные дети, они сразу видят множество вариантов и понимают, как все в этом мире устроено. И думают: о’кей, стать журналистами мы можем успеть всегда, надо попробовать себя в чем-то еще.

— А как насчет художника? Я знаю, что вы пишете и выставка ваших картин была в Нью-Йорке. Планируете что­то в ближайшее время?

— У меня всего было пять выставок — две в Ижевске, две в Москве и одна случайно в Нью-Йорке. Было весело. Потом я немного притормозил, потом забыл выйти из паузы и вот теперь все хочу-хочу, но не могу собраться. Раз в год что-то рисую, а на целую выставку не соберусь никак. Но однажды я ее точно организую, потому что мне нравится формат: нанять какое­то приятное место на пару дней, в один из вечеров назначить открытие, пригласить всех друзей, которые друг с другом не знакомы и могли бы ходить, общаться, знакомиться, дружить, пить пиво и вино. А вокруг играла бы моя любимая музыка, на стенах висели бы картины, штук шестьдесят, все с подписями. Пока пройдешь по всему кругу и все прочитаешь — пройдет не меньше часа, а то и все два. Очень хорошее мероприятие! Когда же настанет подходящее для этого время?