Евгений Миронов
Геннадий Авраменко
Актер рассказал в интервью о том, как профессия примирила его с внешним миром
В актерской профессии Евгению Миронову, наверное, подвластно все. А ему этого было мало. И он не только создал и сочинил свой Театр Наций, в котором ставят режиссеры с мировыми именами, но и вернул к жизни одно из лучших зданий Москвы — бывший Театр Корша и филиал МХАТа. При этом он совсем не забронзовел — коллеги по театру, как и раньше, продолжают называть его Женей. Он интересен всегда. И на сцене, и на экране, и в любом разговоре, потому что все, что он делает, и все, о чем говорит, всегда наполнено его живым интересом, детским любопытством, эмоцией и фантастической энергией. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».
— Женя, с какого возраста ты себя помнишь?
— Отчетливо себя помню, наверное, лет в пять. Это печальная история, потому что я прыгал у бабушки в гостях с дивана на кровать и промахнулся. Дальше у меня случилась болезнь Пертеса, начались проблемы с бедром, и это тянулось довольно долго.
— Получается, что у тебя с пяти лет трагическое ощущение жизни…
— Скорее драматическое. Хотя, знаешь, помню себя и раньше. Еще до того момента я выступал в танцевальном коллективе в Саратове. По-моему, мы исполняли лезгинку, и во время номера на сцену сел воробей, а поскольку я был совсем маленький, конечно же, остановился и заинтересовался птичкой, чем вызвал очень непосредственную реакцию зала.
— Как много ты помнишь. Каждый раз удивляюсь…
— На самом деле очень мало. Через меня проходит гигантский объем информации, и сознание, видимо, выдает защитную реакцию организма — масса вещей забывается.
— А роли, которые ушли, но игрались много лет?
— Нет, это стирается. Хотя, если я какую-то роль не играю два года, то стоит мне прочесть буквально несколько первых строк — и все сразу вспоминается. А вот за более давний срок ничего не всплывает. Я помню, как однажды летел куда-то, а самолет — это практически единственное место, где могу почитать книгу, сценарий или документы, и увлекся, а потом подумал, что надо бы все-таки поспать, иначе по приезде буду не в форме. Я увидел, что сосед узнал меня, и вдруг он говорит мне фразу: «Будьте любезны!» — я поворачиваюсь, отвечаю: «Да». А он молчит и улыбается, я думаю: «Странно» — и снова закрываю глаза. А он опять: «Будьте любезны!» — и так меня пытал час. И когда я понял, что не смогу больше заснуть, спросил его: «Что вы хотите?», — и он мне ответил: «Ну как?! ‘Будьте любезны» — это же ваша фраза из фильма «В августе 44-го…» Она стала крылатой и ушла в народ, а мне не запомнилась.
— Сергей Маковецкий говорил мне, что в каждой роли, еще в сценарии, он смотрит, есть ли фраза, которая полюбится зрителям.
— Это, наверное, какая-то его фишка. А я запомнил одну фразу моей школьной учительницы на всю жизнь. Как-то я был дежурным, мыл полы, она зашла в класс и спросила: «Ну и кем ты хочешь стать?» — я ответил: «Конечно, артистом». И она расхохоталась в голос, сказав: «Забудь про это». Я был классе в шестом. И у меня это впечаталось в сознание. Я понял, что такой путь не воспринимается серьезно. Но я жил как жил и целенаправленно осуществлял свою мечту. У нас в Татищеве в ДК проходили отчетные концерты самодеятельности воинских частей, в которых я очень активно участвовал в качестве танцора. В этом клубе я первый раз вышел на большую сцену. Тогда же испытал и первый мандраж. В нашем военном городке не было драматического кружка, и позже я исправлял эту ситуацию тем, что организовывал спектакли в школе, сам писал сценарии к ним и играл.
— Ты преодолевал свою застенчивость, выходя на сцену. С какого момента тебе стало легче или это и по сей день сохраняется?
— У меня всегда были проблемы с коммуникабельностью, но когда ты занимаешься делом, то полностью погружаешься в него и тогда автоматически забываешь о том, чего боишься, и тебе, может быть, и не все равно, как реагирует публика, но некогда об этом задумываться. Помню, как в Саратовском театральном училище я играл в маленьком эпизоде в «Свадьбе» Чехова роль шафера. Я по-французски говорил grand rond и бегал по кругу и впервые был положительно замечен нашим мастером Валентиной Александровной Ермаковой. Это был мой первый небольшой успех. И это случилось потому, что мне там было комфортно, интересно.
— Кто еще, кроме родителей и мастера, в юности сильно повлиял на тебя?
— Помню, как во время учебы в Саратовском теат-ральном училище наш мастер сказала: «У нас сегодня встреча с артистом». Зашел человек, который сыграл нам моноспектакль по поэзии Величанского. У него практически не было никакого реквизита. Я им заинтересовался, и оказалось, что он был безработным артистом, до этого служил в Волгоградском театре, потом еще где-то, а в тот момент перебивался своими программами. Скорее всего, он попал к нам случайно, дождавшись Ермакову у служебного входа театра. И на меня он произвел очень сильное впечатление, потому что это был невероятно талантливый человек, абсолютно повернутый на искусстве. Ему было, наверное, лет сорок, что тогда нам казалось финалом жизни. Но при этом у него горели глаза, он был настолько счастливым, когда читал нам программу, что я это запомнил на всю жизнь. Думаю, что в нашей профессии без таких сумасшедших глаз существовать невозможно.
— А бывали ли у тебя минуты, когда ты чувствовал, что сейчас вот этого горения нет?
— Я счастливый человек, у меня всегда возникает искра, потому что все выбирал по любви, только то, чем не мог не заниматься. Так я выбираю и сценарий, и путь, потому что есть в моей жизни такие изменения судьбы, решения о которых принимал я сам. Предположим, уехать из Саратова в Москву или уйти в свободное плавание из Театра Табакова и играть в «Орестее» Петера Штайна — и затем, безусловно, согласие возглавить театр.
— Ты полностью самостоятелен в своих решениях или важно мнение близких?
— Конечно, я прислушиваюсь к их мнению, но решение всегда принимаю сам. И часто оно противоречит точке зрения близких, например возглавить театр.
— Ты говоришь: «По своей сути я счастливый артист», — но ведь пост худрука отнимает большую часть твоего времени. Как сейчас это расставлено по местам, по полочкам?
— По необходимости. Вот до нашего интервью мы сидели с кинопродюсерами и разрабатывали новый проект. Сейчас я увлечен этой идеей. Дальше у меня начинаются съемки большого фильма, что, безусловно, на то время станет приоритетом, и только что открылся новый сезон в театре, что мне крайне важно. Планов опять очень много! На основной сцене три премьеры — в феврале мюзикл «Стиляги» поставит Алексей Франдетти, в апреле «Тартюф» в постановке Евгения Писарева, и свой второй спектакль в мае у нас покажет Андрей Могучий. И на Малой сцене состоятся три премьеры. Я не мечтатель, я практик. Хотя есть во мне и Обломов, потому что тоже склонен к созерцанию и драматизации жизненного момента. Но как только возникает сложная ситуация, а это может быть любой звонок, или, например, мне нужно заниматься благотворительным фондом «Артист», потому что у нас 27 октября грядет десятилетие, то обломовщина тут же заканчивается — и на пороге появляется Штольц. (Смеется.)
— В твоей памяти остается больше счастливых, радостных мгновений или тяжелых?
— К сожалению, с годами все больше вспоминаются печальные моменты, и чаще всего это связано с потерей близких людей, что, наверное, естественно для взрослеющего организма. Но эти люди от тебя не уходят, и в самый неожиданный момент, даже рабочий, вдруг вспоминаешь их и выключаешься на какое-то время, а потом снова возвращаешься в реальность. Так устроена память. Одной из важных вех в моей жизни была встреча с Солженицыным. Не так давно я разговаривал с Натальей Дмитриевной Солженицыной, и она рассказала, что перед самым уходом Александр Исаевич вдруг вспомнил свои отношения с матерью. И хотя он был очень хорошим сыном, говорил, что был так увлечен собой, даже не из эгоистических, а из своих важных человеческих установок и идей, что мама ему была не необходима. И в конце жизни он с ней часто мысленно разговаривал. В общем, этих зарубок накопилось немало, ведь мне уже довольно много лет.
— И появились свежие, такие как уход Олега Павловича Табакова.
— Да… (Долго молчит.)
— Мне кажется, фигура Олега Павловича — одна из главных в твоей жизни.
— Есть люди, которым я обязан тем, кто я есть. И один из них, конечно же, Олег Палыч Табаков, который больше учил не словами, а своими поступками. Это было и в самом начале, когда мы занимались в Школе-студии, и он каждому привозил подарки из-за границы, мы сами еще не могли туда выезжать. Помню, как привез Роме Кузниченко обувь сорок седьмого размера, у нас тогда такой размер не продавался. Мне очень повезло, что я оказался рядом с Табаковым. Я анализирую и понимаю, почему у Олега Павловича такой результат получался, почему у него такие ученики, почему у него такие театры. А потому что он после «Скамейки» или «Амадея» во МХАТе ехал на «семерке» к нам, в подвал на Чаплыгина. Я вот сейчас думаю, что мне, отыграв «Гамлета», этого бы совсем не хотелось. А ему это было в радость. Он мог пойти в ресторан — он очень любил покушать, — а вместо этого сидел у нас в душном подвале и два часа неистово репетировал. Я думаю, что мы не ценили это в полной мере. А ведь не самый здоровый человек был, до этого перенес инфаркт. Потом я много раз наблюдал за тем, как он себя вел и с артистами, и с большими начальниками, и это было круче всяких учебников и романов. Но, наверное, самое главное качество, которого мне не хватает и никогда не будет хватать, которому я не смог у него научиться по большому счету, но которое меня всегда восхищало, — это любовь к жизни. Он преодолевал все, а я наблюдал его в страшных, очень тяжелых ситуациях, но он как птица феникс умел восстанавливаться.
— А что тебе дали некоторые твои герои как человеку?
— Они все наложили сильный отпечаток на меня. Я понял, что, когда работаешь над ролью, происходит взаимообмен: ты влияешь на героя, но, оказывается, и герой потом влияет на тебя. Но я не анализирую это. Для меня важны не только встречи с людьми, но и с моими героями. Олег Борисов написал в своих дневниках: «Вот так собрать бы их всех за одним столом», — а я б мог представить, что за одним столом сидят Иудушка Головлев, Мышкин, Гамлет, Достоевский, Хлестаков… это сложное собрание. Когда-то мой друг и педагог, замечательный артист Авангард Николаевич Леонтьев, рассказывал, как он поссорился со своим другом, очень известным человеком, и это была страшная обида. Но вдруг через год тот позвонил и сказал: «Давай с тобой съездим на кладбище к нашим учителям». В первую секунду у Леонтьева возникло желание послать его подальше, потому что такое не прощается, а потом он подумал: «А как бы поступил князь Мышкин в такой ситуации?». И согласился. После этого они возобновили отношения.
— С кем из своих персонажей ты бы хотел дружить?
— С Дон Кихотом. Но я его еще не играл, а может, никогда и не сыграю. Он мне очень напоминает того артиста, которого я видел тогда на нашем курсе, с сумасшедшинкой. Со всеми моими героями у меня хорошие отношения, хотя все они невероятно сложные люди. Но с некоторыми я только чуть-чуть приоткрыл дверцу, как, например, с Достоевским. Не могу себе представить, чтобы дружил с ним, но он мне очень интересен.
— А с кем-то из простых героев, таких как в «Рассказах Шукшина», хотел бы сблизиться?
— Я с ними тоже дружу, эти люди вокруг меня, я восполняю нехватку душевной простоты на своей малой родине, в Саратове. Я приезжаю и всех родных собираю.
— Есть еще люди, с которыми тебя судьба не сводила ни в театре, ни на съемочной площадке, а ты бы очень хотел этого?
— Я очень многих западных артистов люблю. С Рэйфом Файнцем, с Джоном Малковичем мы поддерживаем отношения. Есть артисты, с которыми я уже никогда не встречусь, например с Марлоном Брандо или с Лоуренсом Оливье. Хотел бы увидеться с Кевином Спейси, например. А из наших, по-моему, я со всеми работал. Сейчас мы сделали документальный фильм — совместное производство Первого канала и студии «Третий Рим». Честно говоря, я его задумывал как некую встречу с Олегом Палычем Табаковым, где он делился бы вещами, о которых никогда не говорил. Идет серьезный разговор с Юрием Соломиным, с Олегом Басилашвили, с Валентином Гафтом и с Олегом Палычем Табаковым. Беседуют Павел Табаков и еще три молодых артиста «Гоголь-центра» Никита Кукушкин, Александр Горчилин и Филипп Авдеев. Но четвертая история, ради чего я, собственно, и задумывал этот проект, не осуществилась, мы не успели снять Олега Палыча. Поэтому мы вместе с Пашей зачитываем отрывки из его книг. Я ввожу молодых артистов «Гоголь-центра» для разговоров с мэтрами, таким образом, соединяются два поколения. Называется этот фильм «Избранники».
— А яркие впечатления от встреч с какими-то красивыми местами тебе важны?
— Я никогда не имел возможности полностью ощутить красоту того места, где бываю (а я объездил весь мир), потому что обычно приезжаю туда с театральными гастролями или со съемками. Когда играешь главную роль в спектакле, тебе не до красоты. Помню, как мы привезли «Гамлета» Штайна в Гонконг, я вообще не выходил из номера, потому что нужно было сосредоточиться — проходил серьезный международный фестиваль. В общем, все коллеги с удовольствием ходили по городу, это же другая планета, цивилизация, мало того, они загорали. И на спектакле я оказался единственным бледным в прямом смысле этого слова. (Смеется.) Кто-то был просто красный, обгорел, как Саша Феклистов, играющий Клавдия. И на следующий день вышла статья в газете, где говорилось о том, какая интересная интерпретация — Гамлет выделяется даже по цвету кожи. А на гастролях в Торонто мы играли подряд двадцать спектаклей «Страсти по Бумбарашу». Не знаю, как выжил. И продюсеры сделали нам подарок — после последнего представления повезли посмотреть Ниагарский водопад. Я помню, как выпил коньяк в автобусе, и от того, что был сильно уставшим, меня просто на руках вынесли на лавочку к водопаду, а потом обратно занесли в автобус. (Смеется.) Так что я его не видел. У меня даже нет ни одной фотографии оттуда. Летом я снова оказался на Байкале. Там собрались волонтеры, которые очищают озеро. А я открывал Год волонтеров в Москве, и меня попросили высказать им свои пожелания и поздравить с этим годом. Я приехал, остался там на два дня и просто сошел с ума. Я увидел, что для всех местных жителей Байкал — это очень мощный энергетический заряд, они к нему относятся почти религиозно, фанатично. Или же я был в городе Мирном с гастролями. И там на меня очень сильное впечатление произвело то, что рядом с городом находится километровая дыра, ведущая к ядру Земли. Удивительно, что город существует рядом с ней. Байкал дает энергию, а эта дыра ее высасывает.
— А просто расслабиться ты можешь, позволить себе какое-то сибаритство?
— Могу. Я люблю горные лыжи, но у меня не так часто получается выехать покататься.
— Когда ты к этому пристрастился?
— Мы были во Франции с «Борисом Годуновым», объездили страну и случайно заехали на один горнолыжный курорт, и я влюбился в него и в этот вид спорта.
— Не боялся?
— Конечно, боялся. Такого мата горы не слышали никогда (смеется), потому что я катался без горнолыжного костюма, просто взял лыжи, и падал, все руки изодрал в кровь, потому что снег был покрыт коростой. Я научился сам, без тренера. И до сих пор катаюсь как самоучка. Но получаю от этого удовольствие. Я люблю горы и море, причем любое. И наше Черное море, и в Болгарии.
— Может быть, потому что в Болгарию ты приезжаешь, когда там отдыхает вся твоя семья?
— Конечно. Редкий момент, когда мы все можем увидеться.
— Им всем, наверное, хочется твоего внимания…
— Стараюсь вырываться, выделяю время как-то. У нас очень много праздников, потому что у сестры трое детей, она справляет все дни ангелов, а их достаточно много в течение года.
— Оксана раньше пыталась что-то делать на сцене после завершения балетной карьеры. Не появлялась ли у тебя мысль о том, чтобы ей выступить в Театре Наций?
— Нет, ей это не нужно. У нее есть своя студия, там занимается больше ста пятидесяти человек, они очень успешно выступают на разных площадках. Некоторые девочки уже поступили в хореографическое училище, так что она чувствует самореализацию. У нас есть общие дела, например фонд «Галчонок» Юлии Пересильд организовывает благотворительные концерты — и в них участвует и коллектив Оксаны. Или в концерте другого проекта «Хочу ходить» тоже будут выступать ее дети.
— Тебя, наверное, часто спрашивают, почему мама до сих пор работает в «Табакерке»? Должна уже отдыхать, думают некоторые…
— Нет, все понимают, потому что она дива, она уже давно стала достопримечательностью Театра Табакова. (Улыбается.) И я очень благодарен, честно говоря, театру, что они могли бы давно поменять ее на молодых сотрудников, но им самим приятно, потому что она уже более двадцати пяти лет встречает гостей.
— А у тебя появляются какие-то жизненные, а не творческие желания: что-то сделать для себя или родных?
— Все мои желания связаны только с профессией. А для родных все, что от меня зависит, я делаю. Хотя все мои попытки помочь административно моей сестре не увенчались успехом. Она не принимает никакой моей помощи в этом смысле. Бережет меня. А бытовые вещи, конечно же, я стараюсь решить и решаю.
— Кстати, как ты считаешь, без поддержки семьи ты с твоим характером и целеустремленностью все равно бы всего добился?
— Наверное, нет. Хотя какая-то сила, хочу я этого или нет, меня ведет по жизни, иногда подталкивает, иногда я лечу, иногда падаю, а она меня подхватывает. Но, конечно, с такой любовью моих родных можно сделать все. Это счастье, что у меня такая семья! Это мои ангелы-хранители. Они меня спасают во многих ситуациях. Но я стараюсь их беречь от негатива, утаивать какие-то проблемы. Но скрыть мало что удается, потому что им бы работать в КГБ (смеется), они все чувствуют, все знают.
— А что с поддержкой друзей? Хотя дружба — это не игра в одни ворота и требует эмоциональных затрат тоже…
— Конечно, у меня есть друзья, которые меня поддерживают, болеют за меня. Но для меня всегда главным другом была моя работа. И плохо это или хорошо, но в угоду ей все остальное уходит на второй план. Я не говорю о чем-то экстремальном, если нужно помочь. Это не обсуждается. В других случаях просто говорю: «Принимайте меня таким, какой я есть!»
— Ты говоришь, что ловишь себя на том, что часто интуиция тебе помогает…
— Да, конечно, интуиция — великая вещь, но надо научиться этот голос слышать, я бы даже сказал, надо заслужить это. Поэтому очень дорожу тем, что прислушиваюсь к нему. И если случается ошибка, значит, так должно было быть. Через много лет это может обернуться для тебя правильным поступком. Ты не знаешь, что такое ошибки. «И пораженье от победы ты сам не должен отличать», вот и все. Когда-то я играл спектакль «Еще Ван Гог» Валерия Фокина, это была экспериментальная работа. После премьерных спектаклей половина зала уходила. Я очень расстраивался, потому что привык к успеху, ведь мой учитель Табаков говорил: «Все, что не успешно, без меня». Ко мне подошел Валерий Владимирович, понимая, что со мной что-то не так, и сказал: «Женя, наш спектакль — это очень важный поступок. Попробуй оценить его для себя по-другому, и тогда тебе будет намного легче». И я благодарен Фокину за эти слова до сих пор. Правда, это был единственный случай, когда с моего спектакля зрители уходили.
— А в отношении людей у тебя интуиция работает?
— Безусловно, вокруг должны быть люди, от которых ты не получишь удар в спину. Но на то, чтобы разобраться в человеке, нужно время. Это испытание. Иногда первое впечатление — неверное. Оно может быть отрицательным, а потом человек проявляется с другой стороны. И наоборот!
— Но удара в спину не было?
— Бывало.
— Но ты сам не стал менее искренним и открытым? Когда раз — и очаровался человеком и не хочешь осторожничать, приглядываться?
— Ты что хочешь, чтобы я совсем стал вруном? (Смеется.) Тогда я перестану себя уважать. По обстоятельствам, конечно же, должен думать, что, где и как говорить. Но если бы я все это всегда контролировал, наверное, сошел бы с ума. (Улыбается.)
Загрузка...
