Александр Вертинский: «На киевской улице, где я рос, всегда пахло либо цветами, либо трупами»

«ПО ВСЕМ ЗАКОНАМ ЛОГИКИ, Я ДОЛЖЕН БЫЛ СТАТЬ ПРЕСТУПНИКОМ»

Александр Вертинский рано потерял родителей. Мать скончалась, когда ему было три года; все, что он запомнил — как она лежала на столе в столовой в серебряном гробу, а он пытался накормить ее шоколадкой и удивлялся, почему она не ест. Отец проводил на ее могиле долгие часы, и однажды его нашли без чувств прямо там, лежащим на снегу. Он заболел (ему поставили диагноз «скоротечная чахотка», который сегодня расшифровать довольно трудно) и захлебнулся кровью, когда она пошла горлом. Саша Вертинский отправился жить к одной сестре матери, а его сестра Надя — к другой. При этом Саше сказали, что Надя умерла, а Наде — что умер Саша. Чего тетки пытались добиться при помощи этого идиотского обмана, Вертинский так никогда и не понял.

Он жил в центре Киева, на Фундуклеевской улице. «Рядом с нашим домом было цветоводство Крюгера, а на противоположной стороне — анатомический театр. Поэтому на улице всегда пахло либо цветами, либо трупами». Все пока звучит очень грустно, и идеально подходит будущему Пьеро, но на самом деле маленький Вертинский рос мальчиком вполне бойким и хулиганистым. В первом классе он учился отлично, потом стал учиться отвратительно — читал приключенческие романы вместо того, чтобы делать уроки, а единицы и двойки дневнике переправлял на четверки и пятерки. Тетку, которую в целом мальчик не сильно интересовал, это раздражало, и она приказывала своему мужу пороть его казацкой нагайкой. «Я вырастал волчонком», — писал он в мемуарах. — «Начал красть. Крал деньги из комода, открывая его ключами, забытыми где нибудь, крал мелкие вещи и продавал их на толкучке. (…) Как из меня не вышел преступник, до сих пор понять не могу. По всем законам логики, я должен был стать преступником». Из гимназии его выгнали в пятом классе.

Память, конечно, сохранила о Киеве в основном светлые воспоминания — о дружбе с другими двоечниками, о вылазках с ними в разные отдаленные от центра места вроде Киево-Печерской лавры, о весеннем воздухе («Боже, что это был за воздух! Хрустальный, льдистый, утоляющий жажду, заливающий душу радостью!») И о театральных экспериментах: уже подростком Вертинский участвовал в постановках в качестве статиста, что доставляло ему огромную радость.

Он зарабатывал, где придется: то был корректором в типографии, то сочинял рассказики. А в двадцать с небольшим решил, что в Киеве ему делать нечего — и отправился покорять Москву. Даже не представляя, с какими трудностями ему предстоит столкнуться во второй столице империи. Он оказался там без денег и без еды (и это при необыкновенной юношеской прожорливости, о которой он в мемуарах вспоминает с нежностью). Его не взяли в Московский художественный театр — Станиславского смутили и его юношеская наглость, и то, что он совершенно не выговаривал букву «р». И все-таки он как-то крутился в богемной среде.

КОКАИНОВЫЕ ПРОГУЛКИ С ПУШКИНЫМ

Трудно сказать, как обойдутся с темой кокаина в сериале Авдотьи Смирновой на Первом канале. В оригинальной версии сериала, 18+, ей уделяется очень большое внимание. Впрочем, и сам Вертинский в воспоминаниях много и подробно пишет про свое увлечение наркотиком (который в то время продавался в аптеках без рецепта; когда рецепты все-таки стали требовать, пришлось покупать его на улицах). О последствиях он говорил с ужасом. «Постепенно яд все меньше и меньше возбуждал вас и под конец совсем переставал действовать, превращая вас в какого то кретина. Вы ничего не могли есть, и организм истощался до предела. Пить кое что вы могли: коньяк, водку. Только очень крепкие напитки. Они как бы отрезвляли вас, останавливали действие кокаина на некоторое время, то есть действовали как противоядие. Тут нужно было ловить момент, чтобы бросить нюхать и лечь спать. Не всегда это удавалось».

В конце концов Вертинский донюхался до тяжелых зрительных галлюцинаций. Он уже решил сдаваться врачам, поехал к психиатру, подошел к трамвайной остановке на Тверской, и вдруг «увидел совершенно ясно, как Пушкин сошёл со своего пьедестала и, тяжело шагая, (…) тоже направился к остановке трамвая. А на пьедестале остался след его ног, как в грязи остаётся след от калош человека. (…) Пушкин стал на заднюю площадку трамвая, и воздух вокруг него наполнился запахом резины, исходившим от его плаща. Вынул большой медный старинный пятак, которого уже не было в обращении. «Александр Сергеевич!» — тихо сказал я. — «Кондуктор не возьмёт у вас этих денег. Они старинные!» Пушкин улыбнулся. «Ничего. У меня возьмёт!» Тогда я понял, что просто сошёл с ума».

Ему все же удалось тогда слезть с кокаина, но белый порошок погубил его сестру Надю — ту самую, с которой его разлучили в детстве. Они снова каким-то чудом встретились в Москве, очень подружились, а потом началась Первая мировая, Вертинский стал работать в санитарном поезде — там-то ему и сообщили, что сестра скончалась, приняв сверхдозу наркотика. Самого же Вертинского тяжелая работа заставила о нем забыть.

Потом он писал: «В поезде была книга, в которую записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжёлых. Лёгкие делали сестры. Когда я закончил свою службу на поезде, на моем счёту было тридцать пять тысяч перевязок!..

— Кто этот Брат Пьеро? — спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих.

— Да так… актёр какой то, — ответил дежурный ангел. — Бывший кокаинист.

Господь задумался.

— А настоящая как фамилия?

— Вертинский.

— Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте все это на миллион и верните ему в аплодисментах.

С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я все боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе».

«ОТ ДЖАЗОВОЙ МУЗЫКИ НИЧЕГО НЕ ОСТАЕТСЯ НИ В ГОЛОВЕ, НИ В СЕРДЦЕ»

Первые триумфы Вертинского — загримированного под Пьеро, исполняющего жестоко-сентиментальные песни о судьбах «кокаинеточек» и «безноженек» — пришлись на предреволюционные годы. Собственно, революции он за аплодисментами даже не заметил — 25 октября 1917 года у него как раз случился бенефис в Москве, билеты на который разошлись за один час. Он был сенсацией тех лет. Помимо выступлений на эстраде, еще и снимался в кино (и потом утверждал, что лично затащил туда Веру Холодную — жену своего знакомого прапорщика: встретил ее на Кузнецком мосту, где та регулярно фланировала, и предложил попробоваться на «кинофабрике»).

Но потом на революцию уже трудно было не обращать внимания. В Москве жить стало очень нелегко, и Вертинский отправился на Украину. А потом, когда совсем тревожно стало и там, сел на пароход и уехал в Турцию на том же пароходе, на котором ехал Врангель. С родиной он простился на четверть века. Потом, уже вернувшись, утверждал, что, едва ступив на турецкий берег, понял: эмиграция была ошибкой. Но поехать обратно уже не мог.

Значительная часть его публики тоже покинула Россию, и была не против услышать Вертинского вновь. Но и иностранцев страшно интересовало все русское — так что Вертинский исполнял для них цыганские песни. В основном эмигранты жили в бедности (Вертинскому еле хватало на жизнь). Константинополь казался эмигрантам пересадочным пунктом — все интеллигенты стремились в Париж, Лондон, Прагу, но билеты туда стоили бешеных денег.

Вертинский перебрался в Бессарабию, которая ему страшно не понравилась («такого количества воров, как в Румынии, я нигде не видел… Если румыну что нибудь понравилось у вас: ваш галстук, или ваши часы, или ваша дама, — отдайте ему! Иначе он будет вам до тех пор делать гадости, пока не получит желаемого»). Он имел неосторожность рассориться с любовницей бессарабского диктатора Поповича, который тут же обеспечил ему множество проблем, включая отправку в тюрьму.

Потом была Польша (к которой Вертинский, наоборот, питал симпатию: «в моих жилах, несомненно, течёт некоторая доза польской крови. Людей с моей фамилией я в России не встречал. Зато в Польше она попадалась мне более или менее часто»).

Задавленная экономическим военным кризисом Германия («в немецком искусстве мало полёта. Все представления немца о красоте тесно связаны с удобствами и земными благами. Я убеждён, что если ему снится рай, то обязательно в виде деревьев, увешанных гроздьями сосисок, и фонтанов, бьющих пивом»).

Франция, где он провел десять лет («Париж — это родина моего духа! Мне пришлось познакомиться с королями, магараджами, великими князьями, банкирами, миллионерами. Все они знакомились со мной потому, что их интересовала русская песня, русская музыка»).

США («Америка вообще очень утомляет. Если вы не привыкнете к этому шуму и грохоту, к этой суете, беготне и крикам, как привыкают на войне к канонаде, свисту пуль и снарядов и разрывам бомб, — вы будете больны… Джазовая музыка необычайно монотонна, несмотря на все разнообразие и богатство аранжировок, и, в конце концов, от неё у слушателя ничего не остаётся ни в голове, ни в сердце»).

Китай («там я застрял надолго… Близость советской границы рождала в сердце смутные и неясные надежды»).

ОДА СТАЛИНУ И ТЫСЯЧИ КОНЦЕРТОВ В СССР

Вертинский несколько раз пытался вернуться в Россию. Еще в Польше, в 20-е, написал письмо с просьбой разрешить ему приехать обратно — но советское правительство ему отказало, не помогло даже заступничество посла Петра Войкова (того самого, в честь которого позже назвали и никак не переименуют станцию московского метро). В 1937-м, наоборот, уже ВЦИК приглашал его вернуться из Шанхая в СССР — все сорвалось, потому что началась Вторая мировая. Только в 1943-м, после письма на имя Молотова, приехать ему разрешили. Эта задержка оказалась судьбоносной: в 1940-м Вертинский познакомился в Шанхае с совсем юной грузинкой Лидией Циргвавой, которая стала его женой и родила ему двух дочерей, Марианну и Анастасию.

В СССР Вертинского не запрещали, но и не пропагандировали. От его старых номеров за версту несло чем-то дореволюционным, глубоко несоветским, поэтому из всего обширного репертуара было дозволено исполнять на сцене лишь три десятка песен. Но все же концертов он дал тысячи, том числе на фронте. Говорят, определенную симпатию к нему питал Сталин (Вертинский ответил ему песней, по тексту больше напоминающей оду: «Как высоко вознес он державу, / Вождь советских народов-друзей, / И какую всемирную славу / Создал он для Отчизны своей!») Ходят слухи, что Александра Николаевича вскоре после возвращения пытались то ли отправить в лагерь, то ли вовсе расстрелять — но Сталин лично запретил его трогать. Вертинский пережил вождя на четыре года, успел сыграть несколько очень ярких характерных ролей в советском кино, спеть песню про своих «доченек» — и умер от сердечной недостаточности в 68 лет, через пару часов после того, как дал последний концерт.

Для многих советских людей он был кумиром еще в 30-е, до возвращения. Актриса Рина Зеленая вспоминала: «Все бегали как ошалелые друг к другу, пересказывали сюжеты песен, стихи прозой, мотив учили с голоса. Пели, подражали, слушали, даже пародировали. (…) И вот я на концерте Вертинского. Я побеждена. При всей рискованности его манеры мастерство и вкус делали выступление удивительным, покоряли вас, как вы ни сопротивлялись, и заставляли верить, что именно так и надо исполнять эти вещи. А движения рук, несмотря на всю нарочитость, на почти пародийную изысканность, казались необходимыми и усиливали впечатление. (…) И я думаю: как трудно – пройти через все, все пережить, преодолеть и, не боясь быть смешным, остаться Вертинским!»